Сенека ⁵²⁴

Есть укротители диких зверей, которые принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна, под ярмом возить человека. Не довольствуясь усмирением кровожадности, они приучают их жить с ним вместе. Львам надсмотрщик сует руку в пасть, сторож целует своих тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет приседать на колени и ходить на веревке.

Мудрец – как они: его искусство – укрощать беды. И страданье, и нищета, и поношенье, и темница, и изгнанье, повсюду внушающие ужас, едва попадают к нему, становятся кроткими.

Сенека

Фидий умел ваять не только из слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой камень, дешевле, – он сделал бы лучшее, что только можно из него изваять. Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, – среди богатств, если нет, – в бедности, если удастся, – на родине, если нет – в изгнании, если удастся, – полководцем, если нет, – солдатом, если удастся, – здоровым, если нет, – увечным. Какова бы ни была его доля, он сделает из нее нечто достойное памяти.

Сенека

Да и тогда, когда [мудреца] гнетет какая-нибудь необходимость, она не мешает ему приносить пользу людям. Бедность препятствует ему показать, как надо управлять государством, – и он показывает как надо справляться с бедностью. Ничего нет в его жизни, что не служило бы делу мудрости. Никакая участь, никакие обстоятельства не отнимают у мудрого возможности действовать: ведь его дело – одолеть то, что мешает всякому делу. Ему по плечу и удачи, и беды: над одними он властвует, другие побеждает.

Повторяю, он так себя закалил, что обнаружит свою добродетель и в счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее самое, а не на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность, ни боль, ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе кажется, беды гнетут его? Нет, служат ему!

Сенека

Искусство кормчего – чужое достоянье, оно принадлежит тем, кого он везет, как искусство врача тем, кого он лечит. Мудрость же есть общее достояние – и тех, кого он везет, среди кого мудрец живет, и его собственное.

Поэтому можно повредить кормчему, чей труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет, и нельзя повредить мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание, и остальные жизненные бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что касается других. Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда фортуна ему противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости, которая, как мы сказали, и общее достояние, и его собственное.

Сенека

Буря не делает хуже ни искусства кормчего [ведущего судно], ни применения этого искусства на деле. Кормчий обещает тебе не счастье, а полезную работу и уменье править кораблем, – оно же тем заметнее, чем больше ему препятствует какая-нибудь случайная сила. Кто мог сказать: “Нептун, иначе как на верном пути ты этот корабль…”, тот годен для своего искусства; буря же мешает не делу кормчего, а успеху.

– Как же так, значит, кормчему не вредит то, что не дает ему достичь гавани, делает тщетным его усилья и либо несет его, либо держит и обезоруживает?

Вредит, но не как кормчему, а как морскому путешественнику. Искусству кормчего непогода не только не вредит, но и помогает быть замеченным: в затишье, как говорится, всякий годится в кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто им правит, в его роди правящего.

Сенека

Беда – это то, что вредит; вредить – значит делать хуже; но страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не беды.

– Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить значит делать хуже. Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже.

У стоиков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы становится хуже, потому, что не может выполнить свое намеренье и удержать направление; в своем искусстве он не становится хуже, в своем деле – становится. Перипатетики говорят на это:

– Значит, и мудреца делают хуже бедность, страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него добродетели, но делу ее мешают.

Это было бы сказано верно, если бы обстоятельства у кормчего и у мудреца были одни и те же. Цель мудреца не в том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни взялся, а в том, чтобы все делать правильно, цель же кормчего – непременно привести корабль в гавань.

Сенека

Кто храбр, тот не знает страха; кто не знает страха, тот не знает и печали; кто не знает печали, тот блажен.

Это умозаключение принадлежит нашим [стоикам]. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и спорную утверждаем как общепризнанную, говоря, что храбрый не знает страха.

Неужели же храбрый не испугается близко подступивших бедствий? Такое говорит скорей о безумии либо умоисступлении, чем о храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и не избавлен от нее совсем.

Утверждающие так впадают в ту же ошибку: у них добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто боится, пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого мучительного.

А по-моему, тот, кто не боится близко подступивших бедствий, безумен.

Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет спокойно смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то, если не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что всякий будет тем боязливей, чем он разумнее.

По-вашему, храбрый сам подставит себя под удар.

Ничуть! Он хоть и не боится опасности, но избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал.

Что же, ни смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он не будет страшиться?

Нет! Он ведь знает, что все это – кажущиеся, а не истинные бедствия, пугала человеческой жизни.

Сенека

Я полагаю, цель еды и питья – сытость. Один съест больше, другой меньше – а разницы нет: оба уже сыты. Один выпьет больше, другой меньше – а разницы нет: оба утолили жажду. Один прожил много лет, другой – мало; но и это безразлично, если долголетие дало первому столько же блаженства, сколько второму – короткий век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе не блажен: само это слово не допускает ограничения.

Сенека

Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего ее делает главное свойство [– добродетель], а не величина. Все равно, долгая она или короткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на множество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по частям, по числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней. Что это? То что блаженная жизнь всегда полна.

Сенека

Есть ли сомнение в том, что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы называем болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу – умерить нельзя? Значит нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь к порокам. Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алчности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей власти. Почему? Да потому что предметы, их возбуждающие, – вне нас. Они растут смотря по тому, велики или малы вызывающие их причины. Тем сильнее будет страх, чем окажется больше или ближе то, что пугает; тем острее желание, чем обильнее награда, надежда на которую его разжигает.

Коль скоро нам не подвластно то, есть ли в душе страсти, то сила их – и подавно: если ты дашь им возникнуть, они будут расти вместе со своими причинами и какими только смогут стать, такими и будут. Прибавь и то, что они, как бы ни были ничтожны, всегда набирают силу: ведь все, что нам на погибель, не соблюдает меры. Болезнь легка сначала, когда подкрадывается, а потом больное тело гибнет и от самого малого прибавленья жара. Кто настолько безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти исход вещей, чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, чего я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем задушить, допустивши.

Сенека