смерть ²⁰⁷

Мы каждый день ругаем рок: почему того-то он унес посредине пути? Почему не унесет такого-то, а продлевает его старость, тягостную и для него, и для других? Молю тебя, рассуди по справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или она тебе? Какая разница, скоро или не скоро уйдешь ты оттуда, откуда все равно придется уйти?

Сенека

Как мы пренебрегаем остриженными волосами и бородой, так и божественная душа, собираясь покинуть человека, не заботится, куда перенесено будет ее прежнее вместилище; спалит ли его огонь, покроет ли земля, растерзают ли звери, – все это, на ее взгляд, имеет к ней так же мало касательства, как послед – к новорожденному. Что переставшему существовать до того, растащат ли птицы его тело, или оно будет сожрано, отданное морским собакам в добычу.

Но и пребывая среди людей, мудрый не страшится посмертных угроз от тех, кому мало, чтобы люди их боялись вплоть до своей смерти. “Нет, говорит он, – мне не страшны крючья, не страшно гнусное для тех, кто увидит растерзание брошенного на поругание тела. Я никого не прошу отдать мне последний долг, никому не поручаю моих останков; природа сама заботится, чтобы никто не лишился погребенья. Время схоронит тех, кого жестокость вышвырнула в поле.” Превосходно говорит Меценат:

– Что мне гробница моя? Похоронит останки природа!

Можно подумать, будто это сказано человеком, высокого подпоясанным! От природы он был велик и мужествен духом, да только распустился от постоянных удач.

Сенека

Не бывает свободным раб своей плоти. Ведь, не говоря о других хозяевах, которых не миновать, если слишком о ней заботиться, собственная ее власть и своенравна, и прихотлива. Из своей плоти душа либо выходит спокойно, либо отважно спешит прочь и не спрашивает, что случится потом с останками.

Сенека

Душе, готовой ко всему, не трудно будет, если понадобится, расстаться с телом, все равно – ждет ли ее угашение, рассеяние или новая жизнь. Но эта готовность должна корениться в собственном суждении, проявляя себя не со слепым упорством, как у христиан, а рассудительностью, серьезностью и отсутствием рисовки: только тогда она убедительна и для других.

Марк Аврелий

Никто не бывает настолько удачлив, чтобы его смерть не вызвала в ком-либо из окружающих чувства злой радости. Пусть он был превосходным и мудрым человеком – все же найдется в конце концов кто-нибудь, кто про себя скажет:

Наконец-то мы можем вздохнуть свободно, избавившись от этого наставника. Правда, он никому из нас не был в тягость, но все же мы чувствовали, что он втайне осуждает нас.

Вот что скажут о превосходном человеке. Что же касается нас, то сколько в нас других свойств, которые побуждают многих желать избавления от нас? Подумав об этом в смертный час, ты с большею легкостью расстанешься с жизнью, сказавши себе:

Я расстаюсь с той Жизнью, в которой даже самые близкие мне люди, для которых я положил столько трудов, о которых так горячо молился и заботился, даже они желают моего устранения, надеясь на то, что это, быть может, принесет им какое-нибудь облегчение. Какой же смысл кому бы то ни было желать более продолжительного пребывания в жизни?

Все это, однако, не должно побудить тебя относиться к окружающим при расставании менее благожелательно: оставаясь верным своему характеру, относись к ним дружески, благосклонно, кротко. С другой стороны, не расставайся с ними и так, точно тебя отрывают от них, но пусть это твое расставание будет подобно безболезненному отделению души от тела при хорошей смерти. Ведь и с ними спаяла и связала тебя природа.

Теперь же она разлучает нас. И я расстаюсь с ними, как с родными, но не упираюсь и не оказываю сопротивления – ибо и эта разлука одно из действий природы.

Марк Аврелий

Здоровый глаз должен видеть все доступное зрению и не говорить: “У меня пристрастие к зеленому цвету”, ибо это уже признак болезни глаза. Точно так же и здоровые слух и обоняние должны быть готовы воспринять любой звук или запах, а здоровый желудок должен одинаково относиться ко всякой пище, как мельница ко всему, что она предназначена смалывать.

Поэтому и душевно здоровый человек должен быть готов ко всякого рода событиям. Тот же, кто говорит: “Мои дети должны остаться в живых, все люди должны хвалить меня, чтобы я ни делал”, подобен глазу, имеющему пристрастие к зеленому цвету, или зубам, предпочитающим мягкую пищу.

Марк Аврелий

Человеку, проникшемуся истинными основоположениями, даже самое краткое и общеизвестное выражение может напомнить о состоянии, свободном от печали и страха:

Ветер на землю срывает листву…
Так поколения людей…

И порождение твое – та же листва. И те люди, которые громко и с такой уверенностью прославляют тебя, или же, наоборот, проклинают, или втайне порицают и поносят, – листва, равно как и те, которые унаследуют память о тебе. Ибо все это возникает “едва лишь весна возвратится”, затем ветер сносит это на землю, а потом лес порождает взамен прежней новую листву. Но кратковечность обща всему.

Ты же всего избегаешь и ко всему стремишься, точно оно должно длиться вечность. Еще немного – и ты смежишь очи, и того, кто похоронит тебя, будет вскоре оплакивать кто-нибудь другой.

Марк Аврелий

Тебе придется и страдать, и терпеть жажду и голод, и стареть, если отпущен будет тебе долгий срок среди людей, и болеть, и нести утраты, и у мереть. Но зачем верить тому, о чем шумят вокруг: все это не зло, не тяготы, которых не перенесть. Страх перед этим – из общего мнения; ты боишься смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека, боящегося слов? Остроумно говорит об этом наш Деметрий: “Голоса невежд для меня то же самое, что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди они вылетают или сзади?”

Что за безумье – бояться бесславья от бесславных! И как сама молва, так и все названное мною страшно вам без причины: не будь приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку добра от враждебных толков?

Пусть же и смерти не вредят они в нашем мнении, хоть слава у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а осуждать то, чего не знаешь, – безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она принесла пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, жалоб, от казни, от тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны.

Сенека

Подумав о Сатироне Сократите, представь себе Евтиха или Гимена, вспомнив о Ефрате – Евтихия или Сильвана. Если напомнишь себе об Алкифроне, не забудь Тропеофра, а подумав о Сенофонте – Критона или Севера. Думая о себе, вспоминай кого-либо из Цезарей, и так поступай во всем.

Затем задай себе вопрос: “Где они все?” Нигде или неведомо где. И тебе станет ясно, что все человеческое – дым, ничто. Особенно, если представишь себе, что однажды изменившееся уже никогда не возникнет вновь в беспредельности времени.

Чего же ты добиваешься? Почему тебе недостаточно провести достойно свой краткий век? Какого материала и каких условий деятельности ты избегаешь? Ибо что такое все это, как не упражнение для разума, созерцающего всю жизнь точными и отвечающим природе вещей взглядом? Не отступай же до тех пор, пока не освоишься со всем этим, как усваивает себе все здоровый желудок, как сильный огонь обращает в пламя и свет все брошенное в него.

Марк Аврелий

Учредитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен, лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он изрекает: “Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю загон да будет один!” И необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более уверенных в завтрашнем дне.

Сенека